Mälestused-JutustusedВоспоминания/Рассказы
Memoirs/Stories
Mälestused-Jutustused
Я родился в 1915 году, во время первой мировой войны, в деревне Руйиена на севере Латвии. Руйиена была одним из двух районов Латвии, где сохранилось сильное влияние времен немецкого владычества. В течение сотен лет этот регион Прибалтики несколько раз переходил из рук в руки. Поляки, шведы, немцы и, в конце концов, русские завоевывали эти места. Некоторые города и деревни сохранили свои немецкие названия и славились своей чистотой, мощеными улицами и ухоженными домами.
Моя семья уехала из Руйиены, когда я был маленьким мальчиком. То, что я знаю – это рассказы моей мамы и моей сестры, которая была старше меня на 5 лет. Я в своем воображении представляю деревню как чистую и спокойную, ее жителей – в общем, сравнительно зажиточными. Обычно не такими рисуют картину еврейского восточно-европейского местечка.
Моя мама, дочь ребе Гавриела Илиона, была одной из шести детей, трех девочек и трех мальчиков. Как говорила мама, мой дед был «просвещенным ребе». Все три мальчика получили университетское образование. Старший стал психиатром, второй – фармацевтом, и младший – семейным врачом. Моя старшая тетя закончила Немецкую семинарию, а мою маму послали на Украину, в Киев, чтобы она получила профессию зубного техника.
Моего отца, Иосифа, сына Элиезера Левитана мне знать не посчастливилось. Когда я был еще совсем маленьким, отцу пришлось бежать из дома и из города, и никто из семьи больше его никогда не видел. Мой отец родился в Шауляе, получил хорошее образование и стал директором конфетной фабрики. Из историй, слышанных от мамы и других родственников, и из нескольких фотографий, бывших в нашем альбоме, я составил такое о нем представление – мой отец был серьезным, хорошо одевался, его уважали все домашние, соседи и рабочие фабрики, считавшие его требовательным, но честным и справедливым, так как он помогал тем, кто нуждался.
Много лет спустя я узнал, почему моему отцу пришлось бежать. Этот с виду тихий, спокойный человек, директор фабрики, был на самом деле революционером-подпольщиком. Иосиф Левитан, директор конфетной фабрики, успешно ввозил из-за границы для нужд подполья в Латвию контрабандой оружие в деревянных ящиках, предназначенных для фабричного сырья. Когда его друзей предупредили, что его трюк обнаружен, они тайно переправили его из страны. Моя мама не говорила об исчезновении отца и никогда не упоминала об этом эпизоде. Царская контрразведка была хорошо известна своей жестокостью и, конечно, предпринимала попытки получить информацию о нем. Моя старшая сестра предупредила меня, чтобы я не беспокоил маму своими вопросами.
Вскоре к границе Латвии приблизилась немецкая армия, и многие евреи бежали на восток в Россию. Трое моих дядей решили покинуть Руйиену и взяли с собой нашу маму с детьми и бабушку с отцовской стороны. Я не знаю, как дядям удалось совершить эту долгую поездку из Латвии в Пермь, в предгорья Уральских гор. Я был слишком маленьким, чтобы помнить.
О нашем пребывании в Перми я помню немного. Этот довольно большой город на берегах реки Камы был больше похож на разросшуюся деревню. Улицы, замощенные булыжниками, много двухэтажных деревянных домов, похожих на одноэтажные деревенские. Зимой Кама вся покрывалась льдом. Весной, когда раздавался страшный грохот, мы с ребятами бежали на берег реки, чтобы смотреть, как лед ломается на огромные льдины и двигается по течению. Дальше Кама впадала в «матушку-Волгу», так русские называли эту реку. Кама была источником жизни Перми, она соединяла город с центральной Россией, а по Волге – также и с югом. В царские времена через Пермь по пути в Сибирь гнали каторжников. Во время правления коммунистов позорную известность приобрела пермская тюрьма.
После революции и во время гражданской войны нам в Перми жилось тяжело. Мама рассказывала, что наши дяди, врачи, очень помогали нам. Крестьяне, нуждающиеся во врачебной помощи, платили им сельскохозяйственными продуктами, мукой или хлебом, картошкой, а иногда и мясом. Моя предприимчивая и энергичная мама организовала домашнее производство, используя материалы, получаемые от крестьян и от ее брата, фармацевта. В ванне она делала мыло и продавала его или обменивала на нужные нам вещи. Я помню, что у нас был большой двор, где мы обычно играли. Сестра присматривала за мной, а наша бабушка присматривала за нами обоими. В Перми мы узнали ужасную новость о том, что наш отец погиб в гражданской войне, воюя против поляков. Друзья написали моей маме, что отец был политруком своей военной части. Они организовали наш переезд поездом в Петроград. Мама согласилась на эту поездку с условием, что они помогут нам в Петрограде, и они согласились. Когда я спросил маму, почему мы уехали из Перми, она сказала – чтобы быть ближе к Латвии и Эстонии, где жили ее сестры, в надежде навестить их как можно скорее.
Мы покинули трех наших дядей и никогда их больше не видели. Однажды, когда я был в Москве в 50-х годах, (я работал там, в израильском посольстве), я узнал, что мой старший дядя, психиатр профессор Илион, умер недавно в Горьком. О своих других дядях я ничего не слыхал.
Моя мама отправилась в этот долгий путь в Петроград в слезах. В те времена волнений и переворотов каждая поездка была полна опасностей, и разлука с братьями, похоже, была навсегда. Нам предоставили целый товарный вагон. Дяди помогли нам погрузить всю нашу мебель, кухонную утварь и постель. Мы могли спать на матрацах, и в целом условия поездки были неплохие. Мы были в пути целую неделю, нам ведь надо было пересечь всю европейскую часть России. По пути мы останавливались на многих станциях, на некоторых задерживались на много часов. Когда позволяла погода, мы иногда немного отодвигали тяжелую дверь и разглядывали пейзаж, мимо которого проезжал поезд: леса, поля, реки и ручьи, убогие деревни с их хибарами и лачугами.
В Петрограде, на огромном вокзале, кишащем народом, нас встретили абсолютно незнакомые люди. Они позаботились о нашей мебели и отвезли ее к многоквартирному дому, показав нам нашу большую квартиру на одном из верхних этажей. Квартира была такой большой, что мы не могли отапливать ее зимой, поэтому лишние комнаты были закрыты, а мы использовали и отапливали только те, которыми пользовались.
Я помню до сегодняшнего дня наш адрес в Петрограде. Мы жили на Васильевском острове, который соединялся с центром города длинным мостом. Васильевский остров – очень привлекательное место. Главные улицы проложены с востока на запад и включают три широких бульвара, известных как «Малый», «Средний» и «Большой». Их под прямым углом пересекали улицы поменьше, они были пронумерованы и назывались линиями. Мы жили на 6-ой линии дом №43. По этой улице ходил трамвай, воздух заполняли его предупредительные звонки и другой шум транспорта.
Это был период экономической депрессии, и не хватало самого основного. Первая Мировая война и революция оставили на лице страны много шрамов. Я до сих пор не знаю, как моя мама умудрилась содержать семью из четырех душ. Наверное, нам помогли перебраться из Перми в Петроград какие-нибудь организации или учреждения. Может быть, мама также продавала время от времени какие-нибудь фамильные ценности. Она вела беспощадную войну за выживание, а мы даже не знали о ее трудностях. Она всегда была спокойной и улыбающейся.
Город только начал перестраиваться и оправляться после революционных уличных боев. Постепенно новый режим восстанавливал различные коммунальные службы. У нас в квартире была вода, но лифт не работал, как и центральное отопление. Как и все наши соседи, для приготовления еды и обогрева мы купили маленькую печку, топившуюся дровами. От печки к окну была протянута труба, чтобы дым выходил наружу. Эта труба также согревала квартиру. Мы с сестрой разыскивали дрова в покинутых домах и вообще где только возможно. Мы стали экспертами в этом деле. Это стало весомой добавкой к тому малому количеству дров, которое мама могла покупать.
Нам было интересно бродить по улицам Петрограда. Очаровательный в своей красоте, город был основан в 18 веке Петром Великим. Он выбрал место, где Нева впадает в Финский залив. Петроград заменил Москву в качестве столицы страны и стал «окном на Запад». Петр и другие цари привозили с Запада архитекторов, которые планировали улицы, бульвары и мосты. Я, будучи семилетним мальчиком, был так очарован городом, что 32 года спустя, когда мы с Бебой посетили Ленинград (бывший Петроград), я все еще продолжал восхищаться его красотой, статуями и скверами, Зимним дворцом и Казанским кафедральным собором, который антирелигиозные коммунисты сохранили в неприкосновенности. Я даже помнил скульптуры львов на мосту. Я с детских лет хорошо помнил город и повел Бебу от нашей гостиницы в центре города к дому №43 на 6-ой линии Васильевского острова, и ходил всюду, не обращаясь ни к чьей помощи.
Может быть, я хорошо ориентировался в городе еще и потому, что в молодости я жадно читал русские книги. Город занимает видное место в произведениях многих известных писателей и поэтов: Пушкина, Гоголя, Достоевского и Александра Блока. Я также любил разглядывать иллюстрации в красивом издании сочинений Пушкина. Моя мама купила эту книгу в Петрограде по дешевке, и мы сохранили ее с того времени. Эти приятные воспоминания о Петрограде помогли мне забыть о трудностях ранних 20-х годов. С другой стороны, я мало помню о начальной школе, может быть, потому, что моя сестра научила меня читать и писать еще до моего поступления в школу, поэтому в школе мне было скучно. Я предпочитал играть с соседскими детьми в большом дворе нашего дома.
Мое петроградское детство подходило к концу. Однажды мама пришла домой поздно и собрала нас за круглым столом. Она сказала, что скоро мы уедем из Петрограда в Ригу, столицу Латвии, чтобы оттуда проводить нашу бабушку в Америку к двум ее дочерям, нашим тетям, сестрам нашего покойного отца. Мы же – мама, сестра и я – будем жить в Таллинне, столице Эстонии. Живущая там старшая мамина сестра Дебора поможет нам устроиться. Позже мама сказала нам, что кое-кто из друзей отца тоже переберется в Таллинн, и что еврейско-американская благотворительная организация устроит поездку бабушки в США.
Вскоре после этого мы уехали из Петрограда в Ригу (на этот раз в пассажирском, не в товарном, поезде). Как только поезд пересек границу, нас встретил высокий, элегантно одетый господин. Он улыбался и обратился к маме на идиш. Я, Нюма (как меня уменьшительно звали по-русски), сразу решил, что это наш дядя. На самом деле это был представитель американской еврейской организации, и он помогал нам абсолютно во всем. Нам дали железнодорожные билеты до Риги, он договорился, чтобы наш багаж перенесли из поезда в поезд. Он купил нам много еды на дорогу. Может быть, я помню все это так хорошо, потому что на меня произвели большое впечатление все эти вкусности. Он оставался с нами до самого отхода поезда, потом пожелал нам счастливого пути.
Здесь я отвлекусь немного от моего рассказа.
Когда я работал в израильском посольстве в Вашингтоне (прошло более чем 43 года с того дня на латвийской границе), я близко познакомился с ведущим представителем Джойнта. Со дня образования этой организации в 1914 г., она много делала для европейского еврейства. В 60-е годы, когда я был послан от «Натива» (подпольной организации, которая открыла путь – «натив» на иврите – евреям покинуть Советский Союз) работать среди евреев СССР, я был тесно связан с представителями Джойнта и знал некоторых из них очень хорошо. Я рассказал, как семилетним мальчиком встретил того «дядю» на станции на латвийской границе. Тот парень рассказал мне, что в 1922 г. Джойнт получил советское разрешение помогать евреям – беженцам военного времени. Нет сомнения, что тот «дядя» был из Джойнта. Мой собеседник сказал: «Теперь тот маленький семилетний мальчик вырос и стал для нас важным источником информации обо всем, что касается помощи российским евреям сегодня».
Однако продолжу рассказ. В Риге мы попрощались с нашей горячо любимой бабушкой. Я был очень опечален и, наверное, плакал. Мама объяснила, что бабушка много лет не видела своих дочерей и тосковала по ним.
Расставшись с бабушкой, мы поездом поехали в Таллинн. Мои детские годы, включающие Руйиену, Пермь и Петроград, закончились.
Тетя Дебора Гуревич встретила нас тепло и с радостью. Тетя была замужем за вдовцом, состоятельным торговцем зерном. В тот первый день они встретили нас в своей просторной квартире с распростертыми объятиями. Их семья состояла из моей тети и ее мужа, их маленького сына и трех старших детей от первого брака ее мужа. Рядом с квартирой была контора дяди. Я точно не знаю, кто работал в конторе. Дядя был некрепкого здоровья и ходил в контору только время от времени. Я думаю, что делами занималась его старшая дочь.
Тетя Дебора была образованной и поразительно красивой женщиной. Она очень старалась помочь нам привыкнуть к Таллинну. Это было довольно трудно, т.к. кроме помощи в ведении дома, она должна была ухаживать за своим больным, слабым мужем. Ее маленький сын тоже был нездоров, и оба они отнимали у нее много внимания и времени. Мне она казалась уставшей и осунувшейся, но она всегда мне улыбалась и гладила по голове.
Несмотря на радушный прием, мы с самого начала чувствовали себя в их доме немного неуютно. И дядя, и его старшие дети не очень-то жаловали нас, т.к. не хотели этого «дополнения» к их домашнему очагу. Дом, в котором мы жили, был в модном районе, и у нас не было поблизости места для игр. Короче, мы с сестрой чувствовали себя там плохо. Дядя чаще всего был в плохом настроении, поэтому мы сидели в нашей комнате. Мама уходила на поиски работы, и у нее для нас не было времени. Она выглядела озабоченной и несчастной, потому что она тоже чувствовала, что мы – нежеланные гости, несмотря на все искренние усилия ее сестры.
Я не помню, сколько времени это заняло, но скоро мама нашла маленькую, скромную квартиру. Мы были рады без памяти. Мама нашла работу, платы за которую еле хватало на жизнь. Мамины друзья при необходимости приходили нам на помощь чаще, чем родственники. Позже мама нашла лучшую работу, так что жить стало немного легче. В Таллинне жили больше двух тысяч евреев, и было два еврейских клуба. Один – клуб для сионистов и тех, кто их поддерживал. Он назывался «Бялик клуб». Другой клуб назывался «Перец клуб». Оба были общественно-культурными клубами. Евреи встречались там за чашкой кофе, играли в карты или шахматы. В «Бялик клубе» был небольшой буфет, кафетерий, где можно было купить ланч или ужин. Моя мама руководила этим заведением; она также готовила и подавала. Около десяти человек приходило туда кушать; большинство из них были еврейские бизнесмены, приезжавшие в Таллинн по делам. Мы получили от клуба две маленькие комнаты, в которых жили. Мама была этим очень довольна. Она могла присматривать за нами во время работы.
Хазан (кантор синагоги) был нашим учителем пения в школе. Он выбрал меня для участия в синагогальном хоре. В хоре пели около 20 детей и дюжина мужчин. Между праздниками были репетиции, а дни праздников мы пели с кантором. Кантор был славным человеком, и я охотно пел в хоре, но это не приблизило меня к религии. Кроме больших праздников, я вообще не ходил в синагогу.
Я учился все лучше, и ко времени окончания начальной школы я был одним из лучших учеников. Во время каникул я большую часть времени проводил с ребятами, не поехавшими в лагерь. Мы придумывали игры, приводившие нас во все уголки города. У Таллинна был свой характер. Этот порт на Финском заливе был основан датскими завоевателями, на руинах его был построен эстонский город Линданизе. Эстонским названием его стал Таллинн. Немцы и русские использовали название Ревель, корни его в датском слове «rock». Действительно, город сначала был построен на камнях и низких холмах. Немцы воздвигли укрепленный центр города на вершине холма под названием Домберг – «церковный холм» по-немецки. Эта старая часть города построена в готическом стиле. Узкие улочки и старая церковь очень хорошо сохранились. Жители Домберга содержат этот район в отличном состоянии, и это придает определенный шарм городу. Вокруг Домберга до сих пор стоят фрагменты старых городских крепостных стен с круглыми смотровыми башнями, и сады, окружающие их. Я часто играл там весной и летом. Зимой мы катались на санках на склонах садов.
Гимназистом я гулял по главной аллее парка с моими товарищами, и мы отпускали замечания по поводу красоты светловолосых эстонских девушек, проходящих мимо, а зимой мы ходили на лыжах.
Я поступил в Еврейскую гимназию. Я чувствовал себя уверенно, т.к. начальную школу закончил очень хорошо. Еврейская гимназия считалась государственной средней школой. Молодая Эстонская республика была либеральной, и культурную автономию имели не только большие группы меньшинств – русские и немцы, - но даже и маленькое еврейское меньшинство наслаждалось всеми привилегиями, гарантированными правительством. В Таллинне жили 2200 евреев, в Тарту – 900. Правительство построило средние школы, в Тартуском университете была кафедра еврейской культуры.
Даже во времена Российской империи Эстония была известна высоким стандартом образования и культуры. Процент грамотности там был гораздо выше, чем в остальной России. Тартуский университет был одним из лучших в Российской империи. Маленькая независимая Эстония вкладывала немалую долю своих ресурсов в образование, искусство и культуру. Среди культурных учреждений Таллинна, не очень большого города, были оперный театр и балет, театры, симфонический оркестр.
Еще недавно Эстония находилась вне черты оседлости (район России, где евреям разрешалось жить). Поэтому большинство эстонских евреев перебрались туда из Латвии, Литвы или Польши.
Еврейская община была разделена на части, различающиеся политическими предпочтениями. Еврейская школа в Таллинне частично разрешила некоторые проблемы. Язык преподавания был русский. В дополнение к эстонскому и немецкому языкам обучали ивриту и идиш. Эстония также отличалась в области физического воспитания. Чувствовалось влияние Финляндии, северного соседа. Финляндия была всемирно известна во многих видах спорта. И наша школа пыталась не отставать в спорте.
У меня осталось много приятных воспоминаний о годах учебы в гимназии. Мне она нравилась, и я уважал большинство учителей. Я чувствовал себя уверенно среди одноклассников и часто помогал товарищам по некоторым предметам. Этого было непросто добиться, т.к. большинство евреев Таллинна были преуспевающими купцами или специалистами, а наша семья была беднее и ниже по социальному уровню. Я был на особом положении. Мама едва зарабатывала на жизнь, но одноклассники довольно хорошо относились ко мне. Несмотря на нашу бедность, мама всегда посылала нас в школу чисто и опрятно одетыми, и мы участвовали во всех внешкольных мероприятиях. Когда я думаю о том, что значил этот этап жизни для нас с сестрой, я очень высоко оцениваю все, что наша дорогая мама делала для нас, позволяя нам чувствовать себя уверенно и на равных с нашими более зажиточными сверстниками.
Я в большом долгу перед школьными учителями (большинство из них не были евреями). Хорошие учителя расширяли мой кругозор и возбуждали желание учиться, научили работе с книгами. Замечательными были уроки русской литературы. Учитель немецкого языка привил нам любовь к немецкой классике, Шиллеру, Гете и Гейне. Он также был нашим классным руководителем. Весной он ходил с нами в походы в лес, и это очень сближало его с учениками. Я помню, в день перед выборами в Германии он пришел в класс и сказал: «Я надеюсь, что фельдмаршал фон Гинденбург спасет нас от этого сумасшедшего!» Он посвятил этой теме весь следующий урок. Учитель математики ранее был инженером и офицером русской армии. Он, как и учитель немецкого языка, приехал в Таллинн из Петербурга. Строгий и требовательный, он умел заинтересовать своим предметом. Учитель идиша, приятный человек, был сионистом. Директор совмещал руководство школой с преподаванием истории. Он мне не очень нравился, но я уважал его как учителя. Он, кстати, был противником сионизма. Я до сего дня помню некоторые из его уроков.
Физику преподавал скучный старик. У меня были не очень хорошие успехи в изучении эстонского языка. Его преподавала привлекательная молодая женщина. Я больше внимания обращал на ее красивые ноги и глубокое декольте, чем на то, что она говорила.
Два этажа здания нашей школы занимала Русская гимназия. На переменах мы разглядывали русских девочек, но не более того. Мы играли в баскетбол и волейбол против русских мальчиков.
Вне школы я жил полной и активной жизнью, занимался разными видами спорта и вел наполненную общественную жизнь. Я играл в баскетбол, футбол и волейбол. Летом занимался легкой атлетикой и плаванием. Зимой я предпочитал кататься на лыжах и коньках. В некоторых видах спорта мои успехи были выше среднего, и я принимал участие в соревнованиях нашей школы против других таллиннских команд.
Моя общественная жизнь может быть разделена на две фазы: первая – до больших перемен в моей жизни и вторая – после них. Еще учась в школе, я поступил в «еврейский батальон», что был частью движения скаутов. Я довольно долго был скаутом до того, как поступил в гимназию. Мне нравилось быть скаутом – походы и лагеря в лесу, дискуссии и песни вокруг костра, возведение вышек в лесу (без гвоздей, используя только веревки). Когда мне исполнилось 15 лет, меня приняли в ученический сионистский клуб «Эмуна» (вера). Этот клуб старался походить на другие клубы того времени. Поступая в университет, молодые люди становились членами других еврейских студенческих клубов. Один такой клуб назывался «Хасмонеа», другой – «Лимувия». Эти два клуба, как и другие русские и немецкие клубы, называли себя «обществами», и каждый имел флаг и гимн, вдобавок к обще-студенческому «Гаудеамус Игитур», который пели на латинском. Общество имело строгий кодекс поведения, младшие подчинялись старшим, а глава общества имел полную власть. В Тарту «общества» были похожи на немецкие, там учили драться на дуэли. Я слышал о настоящей дуэли, участники которой были ранены. В Эстонии я не видел студентов со шрамами на лицах, но я слышал, что в Германии такое случалось часто. У каждого общества было помещение, где студенты проводили свободное время. Старшие студенты приучали младших пить пиво. Они также встречались в городских пивных, пили пиво и пели. По цвету фуражки можно было определить, членом какого общества является студент.
Одно из обществ, «Лимувия», больше придерживалось формальной атрибутики, но было вне политики, не принадлежало ни к какой партии или культурному направлению. «Хасмонеа», с другой стороны, было обществом не таким формальным, но называло себя сионистским. Действительно, большинство членов «Хасмонеи» было связано с ревизионистской ветвью сионистского движения.
Я описал это так подробно потому, что мы, члены «Эмуны», видели себя потенциальными членами «Хасмонеи», хотя мы и не были ревизионистами. Мы предпочитали сионистское объединение ассимиляции.
Не помню, по каким параметрам «Эмуна» отбирала новых членов, но не каждого кандидата принимали. Сначала мы узнали устав и правила общества, кое-что о Стране Израиля и некоторые основы сионизма. Когда нас приняли в общество, мы встречались не реже раза в неделю в маленькой клубной комнате, украшенной флагом общества, портретами Герцеля, Макса Нордау и групповыми фотографиями членов общества прошлых лет. На собраниях, после обсуждения внутренних дел, проводились лекции и дискуссии. Лекторы обычно разъясняли главы из Истории еврейского народа (следуя книге Симона Дубнова) и вопросы развития сионистского движения. Обсуждались также актуальные, текущие проблемы сионизма. Большая часть лекций готовилась членами общества.
Возможно, мои лекции нравились старшим членам общества, и поэтому еще очень молодым я был избран главой общества. Я очень гордился тем, что мои одноклассники так выразили свою веру в меня. Многие поздравляли меня.
Свое свободное время мы с одноклассниками проводили вместе на вечеринках, иногда в доме кого-нибудь из нас. Среди мальчиков и девочек было мало «пар», большинство из нас были «одинокими», и в какой-то мере занимались ухаживанием и флиртом. Подводя итог, скажу, что с учебой и спортом, собраниями в обществе и чтением, которое я очень любил – гимназические годы пролетали быстро, пока не случился «переворот».
История «больших перемен» начинается в моей предпоследней четверти. Большинство ребят в «Эмуне» были из богатых семей. С этих позиций я был как бы посторонним, и я это, наверное, чувствовал. Я уже писал, что мне не был близок ревизионизм Жаботинского. Я уже знал кое-что о Бен-Гурионе и рабочем движении в Палестине, я слышал лекцию Иосефа Бараца, одного из основателей «Дгании», который был в Таллинне от Еврейского национального фонда и «Керен Хайесода». Похоже, что я созрел для перемен.
Однажды в Таллинн приехал замечательный молодой человек. Он был одет в коричневую куртку, серую рубашку, бриджи для верховой езды и высокие ботинки с гольфами Мне сказали, что это не форма, а обыкновенная одежда членов «Шомрима» - молодежного движения «Хашомер Хацайр, первой организации юных скаутов Латвии. Имя этого интересного парня было Лазик Гольдберг. Лазик жил и учился в провинциальном городе Резекне и участвовал в молодежном движении «Нецах», первой организации юных сионистов. Он был послан своим движением с предложением организовать филиалы движения «Нецах» в Эстонии. Я узнал все это из моего первого разговора с Лазиком. Наша встреча произошла благодаря члену социалистического сионистского движения в Таллинне, который был моим дальним родственником и рекомендовал меня Лазику. Лазик покорил меня. Мне нравились все его рассказы. Впервые я слышал о сионистском движении, о новом движении скаутов, которое поднимало стандарт самореализации социалистическо-сионистской цели. Лазик описывал мне историю движения, его характер и методы воспитания молодых. Он рассказал мне о членах движения из России, которым удалось добраться до Палестины в 20-х годах и организовать кибуц Афиким в Иорданской долине. Члены кибуца Афиким откололись от движения Хашомер Хацаир в Польше и послали некоторых своих товарищей организовать филиал движения в Латвии, Литве и Эстонии, Чехословакии и Трансильвании. Позже они объединились с движением «Хабоним» в Англии и Америке. Особенно большое впечатление на меня произвел советский филиал движения, который работал какое-то время внутри России, некоторые его члены были схвачены и посланы на каторгу в Сибирь.
Я был в смятении. Я потерял интерес к моим делам в других организациях, считал их не важными, потерей времени. Моя деятельность в «Эмуне» и «Хасмонее» прекратилась, я потерял все контакты с ними. Я полностью посвятил себя заданию, которое дал мне Лазик – убедить учеников в нашей гимназии присоединиться к новому движению, которое он организовал. Я посоветовал ему привлечь к организации класс 14-15-летних ребят, т.к. в своем классе я не видел подходящих кандидатов. Богатые ученики в моем классе были очень славные ребята, но слишком довольные жизнью, их трудно было привлечь к движению.
Похоже, мне удалось найти верный путь к сердцам и душам младших ребят. Лазик стремился заручиться поддержкой родителей, которая, по его мнению, должна была быть в рамках скаутского движения. Мы оживили еврейский контингент скаутов униформой, флагом и т.д. У нас был сине-белый еврейский флаг со скаутским символом посередине. Один из мальчиков научился хорошо играть на барабане. Лазик прислушался к моему совету, и мы начали работать с двумя группами детей – 10-12-летними и 12-16-летними. Мы понимали, что младшие повзрослеют и перейдут в старшие уровни движения. Вскоре у нас было несколько групп детей, организованных в подразделения. Я руководил подразделением, которое называлось «Трумпелдор», но также встречался и помогал руководителям других групп.
По праздникам и в особых случаях все отделения, весь легион, собирались вместе.
В Латвии было четыре легиона – в Риге, Двинске, Либове и Резекне. Регионы вокруг каждого такого легиона назывались «галил» (регион). Таллинн стал пятым регионом движения. Евреям был полный смысл оставить организацию скаутов. В воспитательном смысле выгоднее было забрать еврейских детей из города в сельскую местность, что помогло бы нам подготовиться к алие (иммиграции в Палестину) и жизни в кибуце.
Воспитание членов движения предполагало личный пример руководителя. Я пытался быть отличным скаутом, и мне это было легко, т.к. я любил это дело. Я был поглощен делами движения, и от этого страдала учеба. Но экзамены я сдал хорошо.
Моя сестра уехала учиться в Тарту и вышла замуж за студента, который почти заканчивал учебу (он был членом «Лимувии»). Я оставался с мамой, которой не уделял достаточно времени, но она никогда не жаловалась. Она поощряла меня в избранном мною пути. Моя мама сняла две комнаты для нужд движения, и они были нашим первым «маодоном» (местом встреч) в Таллинне. Это было удобно для всех, т.к. я активно работал и, в то же время, был близко к дому.
Незадолго до Пейсаха Лазик попросил меня поехать на мой первый «шлихут» (задание). Евреи Финляндии выразили желание, чтобы таллиннская община прислала на несколько недель руководителя к еврейским бойскаутам Финляндии, чтобы он помог укрепить их чувство принадлежности к еврейству. Таллиннская община поддержала их просьбу и взяла на себя финансирование руководителя. Лазик помог мне подготовиться к поездке и дал учебный материал. Я пересек Финский залив на пароходе и прибыл в Хельсинки. Я слышал, что там была маленькая еврейская община, и еще меньше – в двух других городах. Эти общины, несмотря на их небольшой размер, очень старались сохранить свои еврейские традиции. Большинство евреев говорили на идише, а нерелигиозные – сохраняли обычаи и отмечали праздники.
Мне было 17 лет в то время, и я немного сомневался в своих возможностях. Меня встретили двое двадцатилетних парней, и мы познакомились. Они были руководителями скаутов в Хельсинки. Из порта они отвезли меня на квартиру, приготовленную для моего пребывания в Хельсинки, недалеко от центра города и рядом с синагогой. Это была удобная комната, которую обычно использовали для размещения «даршаним» (тех, кого приглашали по субботам выступать перед верующими). Это были раввины и толкователи Талмуда, которые приезжали из Латвии и Литвы. Мы оставили в комнате мои вещи, и пошли домой к одному из встречавших меня парней поужинать. После ужина мы разговаривали несколько часов. Они рассказали мне о трудностях, с которыми сталкиваются родители в маленькой общине, где не очень много детей. Община была заинтересована в том, чтобы дети участвовали в скаутском движении, но хотела придать ему еврейский оттенок. Они объяснили, чего ждут от меня, а я сказал, что я готов делать. Мы договорились о встрече, они дали мне немного карманных денег и сказали, что до Пейсаха я буду питаться в семьях скаутов.
Когда я вернулся в свою комнату и пересчитал выданные мне деньги, я понял, что на самом деле мне их дали очень мало. Наверное, произошла какая-то путаница. Лазик думал, что они покроют все мои расходы, а они думали, что это сделает Лазик. Я написал в Таллинн и попросил прислать мне денег, а пока мне надо было беречь каждый грош.
У меня состоялась первая встреча со скаутами, и они очень ободрили меня. Их родители хорошо знали идиш, но дети понимали его с трудом. Они с интересом слушали меня, и на наших встречах была хорошая атмосфера. Вместе с другими руководителями мы разрабатывали планы празднования приближающегося Пейсаха. До начала праздничных каникул у меня бывало свободное время по утрам, так что я знакомился с Хельсинки и бродил по музеям.
У меня закончились деньги, и когда я пришел на сейдер, я был очень голоден – я не ел весь день. Я по сей день помню тот сейдер. За одним столом сидели две семьи, включая детей и внуков. Стол был накрыт в традиции сейдера, и всего было полно. Сейдер вел господин выдающейся внешности и с приятным голосом. Мы прочитали всю Хагаду и услышали ясные ее толкования. Я думал, что это никогда не закончится. Когда трапеза, наконец, началась, я попробовал все блюда и помногу. Когда мы дошли до Хад Гадьи (песня, исполняемая ближе к завершению сейдера), я насытился, был в хорошем настроении и пел с наслаждением. Я был спасен.
В дни Пейсаха я развил бурную активность, был полон энергии. Я чувствовал, что хорошо выполняю свою миссию, и дети довольны. Помимо занятий в клубе, мы ходили в походы в леса вокруг города и ночевали в палатках. Приятно было слушать детей, поющих у костра песни на иврите (может быть, впервые в их жизни). Мне нравились финские пейзажи, высокие темно-зеленые сосны, серые валуны на берегах озер.
Теперь время летело быстро. Мне удалось побывать в Турку, к востоку от Хельсинки. Там была очень маленькая еврейская община, которая казалась изолированной. Однако их решимость сохранить еврейские традиции поразила меня. Я собрал около дюжины детей и беседовал с ними и их родителями.
По возвращении в Хельсинки я стал думать о завершении моего шлихута. У меня были разговоры с младшими и старшими руководителями, и мы строили планы на будущие летние и зимние каникулы. Они устроили мне небольшую прощальную вечеринку и, с чувством удовлетворения и печали, мой первый шлихут подошел к концу. Я считал, что достиг кое-чего за это короткое время, но чувствовал, что если не продолжать работу – все достигнутое окажется недолговечным. Я не думал, что когда-нибудь увижу Финляндию, но был не прав. Пролетели двадцать лет, прежде чем я вернулся, но на этот раз с совершенно другой миссией (я описал ее в книге “Code Name Nativ"). Я детально помню свой первый визит в Финляндию.
Я вернулся в Таллинн и делил свое время между занятиями в выпускном классе гимназии и участием в движении. Мне предстояло готовиться к выпускным экзаменам, но вместе с тем и принять очень важное решение. Ситуация была такая: в центральной и восточной Европе были тысячи халуцим (первопроходцев), многие из которых хотели предпринять алию в Палестину, но не могли получить сертификаты из-за лимитов установленных британским правительством. Некоторые из них отправились в сельскую местность в группах, называвшихся хахшарот (тренировочные фермы), чтобы обрести опыт в сельском хозяйстве. Другие, становясь старше, превращались во взрослых, сочувствующих сионистскому движению. Лазик предполагал вернуться в Латвию и самому готовиться к алие. Он хотел, чтобы я заменил его на посту руководителя движения в Эстонии. Однако в Эстонии также сформировалась группа, собиравшаяся на обучение в хахшарот. Я был одним из старших, я хотел присоединиться к ним, согласно принципу «самореализации» (на иврите – хагшама ацмит). Конечно, это значило, что я должен оставить маму одну, но она меня очень поддерживала и побуждала делать то, что я считал для себя лучшим. Так как наша группа должна была приехать на ферму на сенокос, нам надо было уехать из города до выпускной церемонии в гимназии. Мама сказала, что она возьмет мое свидетельство об окончании гимназии и привезет его мне во время первого визита.
Весной мы отправились на большую ферму далеко от Таллинна в западной Эстонии. Нас было 18 парней и девушек, все на несколько лет старше меня. Я был не только самым молодым, но и самым неопытным. Может быть, другие и не работали в сельском хозяйстве, но они имели кое-какой трудовой опыт. Я знал, что мне будет не легко, но я верил, что справлюсь. На ферме нам выделили небольшую кладовку для использования в качестве столовой и клубной комнаты, а спали мы на чердаке на соломе. Мылись мы у двух ближних источников, один для парней, другой – для девушек. Эта ферма на самом деле была большим имением с большим, красивым домом, окруженным другими сельскохозяйственными постройками, складами, коровником, конюшнями, кузницей. Там было также несколько лачуг, где жили наемные работники. Хозяином был толстый коротышка, требовательный, но приличный немец. Я думаю, что он относился к нам хорошо и был терпелив с нами, несмотря на нашу неопытность в первые несколько недель.
Наемный работники выполняли работу, требующую навыков и опыта – пахоту, сев, собирали урожай, работали с лошадьми. Мы выполняли простую сезонную работу, косили траву, ставили стога и грузили их вилами, убирали навоз из коровника и разбрасывали его по полям. Мы также очищали поля от камней. Работа была очень тяжелой, а дни – длинными. Мы старались не отставать от сильных и опытных крестьянок, но нам не всегда это удавалось. Я натер волдыри на руках, и у меня очень болела спина. Я возвращался на чердак без сил и бросался на свое соломенное ложе. Только через несколько недель «черной работы» мы стали выполнять более сложную. Некоторым из нас даже позволили ездить на лошадях. Сначала мы были такими уставшими после рабочего дня, что не могли ничего делать по вечерам. Приблизительно через месяц мы привыкли к физическому труду. Когда волдыри зажили и усталость уменьшилась, мы долго не ложились спать и разговаривали, или иногда гуляли по вечерам. Когда я мысленно возвращаюсь к тому времени, я вспоминаю, что настоящим доказательством того, что мы выдержали проверку тяжелой работой, был вечер, когда мы не ложились спать до поздней ночи и пели. Мы пели песни о Стране Израиля, и мы пели хасидские нигуним (мелодии). Далеко, далеко от Страны Израиля, на берегах Балтийского моря, мы пели «Ви Улай ло хаю хадварим ле олам Ви Улай» (очень популярная песня о Галилейском море). Нас не волновало, что на самом деле рядом были холодные серые воды Балтики. Мы, наверное, мечтали.
Мы просили своих родных не навещать нас, пока мы не привыкнем к новому месту. Моя мама приехала во второй половине лета. Я думал, что она расстроится из-за того, как я выгляжу, но она была верна себе. Она сказала: «Ты выглядишь загоревшим и здоровым, и немного похудел». Я показал ей свои руки, руки крестьянина и сказал, что волдыри затвердели и меня не беспокоят. Мы пошли погулять в поле, и мама рассказала немного о себе и моей сестре. Я признался ей, как трудны были первые дни, пока мы не привыкли к работе. Это был замечательный день для нас обоих.
Приближалась осень, и мы получили письмо от Лазика. Он снял для нашей группы маленький дом в рабочем пригороде Таллинна. Он также упомянул возможность того, что некоторые члены группы могут получить сертификаты для иммиграции в Палестину.
Наконец наступил день отъезда, и мы попрощались с толстым маленьким немцем и постоянными рабочими. Мы уезжали последними из временных рабочих. У нас бывали тут трудные времена, но здесь мы обрели также драгоценный опыт.
Мы вернулись в Таллинн, и я сказал маме, что буду жить с группой, но буду часто навещать ее. Мама все еще жила в квартире, где она сдавала комнату нашему движению. Половину своего времени я должен был заменять Лазика, а вторую половину – работать в нашей группе. Дом, в котором мы жили, был переполнен, но атмосфера в нем была дружеской. Через несколько месяцев после того, как мы в нем поселились, несколько хавейрим (друзей) получили сертификаты для иммиграции в Палестину. Они уехали, а вместо них к нам присоединились другие товарищи.
Собрания общества проходили в квартире моей мамы, поэтому я видел ее и до и после собраний, и мы подолгу разговаривали. Я любил обсуждать с ней свои дела. Она слушала меня сочувственно, и мы очень хорошо понимали друг друга. Однажды я поднялся к ней, но дверь была заперта. Кто-то сказал мне, что мама пошла в больницу, и я побежал туда. Я стоял у ее кровати в шоке. Она была очень бледной и говорила, не поднимая головы с подушки. «Не волнуйся и не печалься, все будет хорошо», - сказала она. Я поцеловал ее в лоб. Спустя несколько дней я стоял у ее могилы и читал Кадиш (молитва для умерших) со слезами на глазах и в сердце.
Я вернулся домой и лег на кровать. Один за другим пришли мои друзья и сели вокруг меня. Все молчали. Просто они долго были со мной….
Настало время попрощаться с Лазиком. Мы не только уважали его как лидера, мы любили его как человека. Он взял меня с собой в Латвию для участия в нескольких мероприятиях и для того, чтобы я больше проникся духом движения, и это произвело на меня впечатление. Это было не просто – заменить его, и только после того, как я почувствовал, что у меня появились кое-какие успехи в движении, я стал увереннее.
Большую часть моего времени отнимала работы в таллиннском легионе, но я также посещал и другие отделения (четыре маленькие) в других городах Эстонии. Иногда руководители этих отделений приезжали встретиться со мной. Большая часть почты и печатного материала доставлялась всем нам прямо из Риги.
Таллиннская группа росла. К нам пришла лучшая часть молодежи из еврейской школы. У нас была большая группа с новыми лидерами, которые работали в тесной связи друг с другом и вообще были хорошими друзьями. Молодежь чувствовала, что делает что-то конструктивное и важное. Им нравилось движение, и они любили проводить время в моадоне. Они любили походы, лагеря – летом и зимой. Все эти дела сближали мадрихим (лидеров) между собой и с молодежью, которой они руководили.
Я был в постоянном контакте с руководством движения в Риге и периодически навещал их. Иногда я или группа эстонцев ездили в летний лагерь латышей. Очень важным для нас был и контакт с шлихим (представителями) из Палестины, и мы чувствовали, что другие уважают нас, и мы стремились к победе в скаутских и спортивных соревнованиях. Однако все же мы были немножечко чужими, и крепких связей между двумя группами или внутри их не сложилось. Я помню один лагерь, в котором были и латыши, и эстонцы из двух столиц, а также несколько человек из маленьких городов. Атмосфера в этом лагере была очень хорошей, и я гордился поведением и успехами моего легиона. В движении мы обычно не поддерживали «романтические связи», и в лагере было сравнительно мало ухаживаний. Я не хотел испортить свою репутацию, позволяя своим скаутам вести себя неподобающе. Но однажды я заметил красивую, живую девушку в группе скаутов из Двинска. Она поразила меня. Я окольными путями расспросил о ней и узнал, что ее зовут Беба Левин.
Вскоре после закрытия этого лагеря, в Латвийской республике произошли крутые изменения. Правое крыло национальной аграрной партии победило бывшую у власти социал-демократическую партию. Их лидер, Улманис, был властным человеком и правил почти единолично. При его власти для социалистического молодежного движения места не было. С помощью члена парламента, рабби Нурока, правительство разрешило создание молодежного движения под названием «Олим» (иммигранты). Целью его была подготовка еврейской молодежи к иммиграции в Страну Израиля.
Движение «Нецах» продолжало функционировать, но не проводило никаких значимых публичных встреч. Руководство «Нецаха» решило поэтому провести в Эстонии семинар лидеров, и мне была поручена его организация. Семинар прошел успешно, и на нем я впервые встретился с подающим надежды лидером, Ривкой Дукравитц. Она была из Двинска и производила впечатление серьезного и способного человека. Это впечатление не изменилось после долгих лет жизни в одном и том же кибуце, Кфар Блуме.
Приближалось лето, и комитет лидеров движения попросил меня найти место в Эстонии, где можно было бы организовать летний лагерь для латвийского движения и добыть для него необходимые палатки, другое оборудование и продовольствие. Я нашел место, которое казалось мне самым подходящим, на острове Сааремаа, недалеко от берегов южной Эстонии. Латыши приплыли на пароходе из Латвии, а мы – через эстонский порт в южной части этого острова, недалеко от главного города Курессааре. Мы оказались скрытыми в лесах, где вокруг было несколько хуторов и небольшие возделанные поля. Мы покупали продукты и в городе, и у хуторян. Воду мы носили ведрами из источника. Это был замечательный лагерь, он нас объединил и дал движению дополнительную силу и энергию.
Этот лагерь был моим последним выполненным заданием в Эстонии. Мне поручили найти себе замену в Таллинне, и я был приглашен присоединиться к группе лидеров в Риге, где в движении участвовало около 300 человек всех возрастов. Я стал готовить человека, который бы принял у меня дела. Я думал, что подошло и мое время предпринять алию. Я выбрал Моньку Шмоткина, т.к. считал его самым способным и ответственным, несмотря на то, что иногда он немного важничал. Существовала и группа других хороших лидеров движения. Я был уверен, что они подружатся. Больше пятидесяти лет прошло с того времени, как я покинул движение в Таллинне. В 1990 г. я снова посетил город, с Бебой. Я узнал, что кроме тех немногих, кому удалось эмигрировать в Израиль, единицы остались в живых. Когда фашистская армия приблизилась, группа лидеров во главе с Монькой решила, что в тот момент самым важным делом была борьба против нацистов. Поэтому они добровольно присоединились к батальону эстонско-советских солдат и вступили в бой. Мы сидели в доме сестры Вули Шац с теми, кто остался в живых, и вспоминали «добрые старые времена». Они тепло встретили нас, и я был тронут воспоминаниями, но и глубоко опечален. Я вернусь к прошлому позже.
Я попрощался с моей сестрой, ребятами, с которыми работал в движении, и лидерами социалистическо-сионистской партии, которые поддерживали нашу работу. Я приехал в Ригу, где для меня были приготовлены две работы – я должен был отвечать за всех скаутов одного возраста и, в то же время, возглавить отряд Херцлии. Первое я считал более важным, потому что, если бы я добился успеха с этой одной группой, это оказало бы влияние на весь возрастной уровень. Когда я поехал в Ригу, я знал, что все иногородние мадрихим (лидеры) должны были жить очень скромно, потому что движение могло давать им на жизнь очень небольшую денежную сумму. Это не беспокоило меня, т.к. даже в Таллинне я научился жить буквально на гроши. В Риге я на время поселился с Элиезером Поратом (в то время Фрид). Он приехал из маленького провинциального города учиться в рижской технической школе. Это имело хорошую сторону, т.к. он часто получал посылки из дома и делился со мной. В течение последующих лет моей жизни в Риге я перебирался из одной маленькой дыры в другую по всему городу, но, как я уже сказал, эти трудности меня не особенно беспокоили. Руководителем рижского легиона был Ханан Фельдман (Шадми). Он в основном отвечал за членов старшей группы, которая называлась «Шомрим» (защитники). Ханан считался «культурным экспертом» движения. Он хорошо знал иврит, знал все, что происходит в мире сионизма и в Палестине. У меня было впечатление, что в движении его очень уважали. Я познакомился с центральным комитетом движения и шлихим из Палестины. Я знал, что все они хотели посмотреть, как я, этот подающий надежды молодой человек, справлюсь с делом. Я понимал, что мне надо достойно показать себя в работе в этом новом окружении.
Моя первая встреча с отрядом Херцлия прошла очень хорошо, и я почувствовал себя увереннее. Это была большая группа, около 40 парней и девушек. Они были живыми и умными, полными жизни, хотя немного шумными. Они мне определенно нравились. Я чувствовал, конечно, что они тоже проверяют меня, чтобы увидеть, что за человек этот эстонец, с кем они оказались в одной упряжке.
Меня предупредили, что работать с этой группой будет нелегко, т.к. мой предшественник, Исрулик Астрахан, был очень популярен, и группа его очень любила. Однако с самого начала мне было очень легко с ними. Треть группы была из богатых районов города, остальные – в основном из бедного района «Москва», который они называли «Москач». Многие выходцы из этого района имели образование не выше начального, но некоторые учились в Еврейской гимназии. Было ясно, что если я хочу добиться успеха, мне надо построить соединительный мост между двумя половинами группы с их разным экономическим и культурным опытом. Я планировал быть требовательным на формальных собраниях или других мероприятиях, но на личном и общественном уровне быть сердечным и понимающим, насколько это возможно. Когда мы собирались перед формальными встречами в моадоне, ребята дурачились, «доставали» и изводили меня всякого рода провокационными вопросами. Но как только встреча начиналась, я был руководителем и брал бразды правления в свои руки.
После собрания мы уходили вместе и долго гуляли, пока не расходились по домам. На этих прогулках я вел себя как «один из них», и мы разговаривали обо всем, что приходило нам в голову, но я также старался рассказать им немного о себе и о движении в Таллинне. Дети из района Москач казались мне особенно интересными, и я заметил, что нехватку формального образования они компенсировали жизненным опытом. Чем ближе я становился с кем-нибудь из детей, тем лучше я чувствовал их внутренний мир, так что, честно, я был очень близок со своей группой, и они все больше делились со мной своими мыслями и чувствами.
Я был занят не только в моадоне, но, как и в Таллинне, мы часто ходили в походы и разбивали лагеря в лесу. Отряд преуспевал, и все больше парней и девушек со всего города вступали в него. Имя и репутация отряда росли. Мой успех с отрядом Херцлия помог мне, конечно, в работе со всей возрастной группой. Я стал готовить отряд к переходу в следующую возрастную группу. Наряду с интенсификацией лекций, я продолжал работать со скаутами, ходил в походы и пытался найти новые формы работы. Даже походы и лагеря могут надоесть. Боюсь, что я однажды зашел даже слишком далеко. С помощью одного из парней мы добыли довольно большую лодку, на которой пересекли Рижский залив и раскинули лагерь в красивом месте на берегу. По дороге назад, примерно в километре от берега, заглох мотор. Я решил доплыть до берега и обратиться за помощью. Один из парней, которого я считал очень хорошим пловцом, поплыл со мной. Мы доплыли до берега и нашли людей, которые отбуксировали нашу лодку к берегу, так что мы вернулись в Ригу в тот вечер целыми и невредимыми. Но приключение могло окончиться плохо. Похоже, что некоторые парни и девушки в отряде были в довольно хороших отношениях с родителями и рассказывали им, чем мы занимались в отряде. В результате, я стал известен им, родителям, как «мешугунер эст», сумасшедший эстонец. Детям в отряде это нравилось и послужило укреплению моего авторитета. Я был уверен, что в целом наши мероприятия были не только хороши для отряда, но также парни и девушки стали сильнее как личности.
Во время работы в Риге мне посчастливилось участвовать в очень важном и произведшем впечатление съезде всего европейского движения, организованном шлихим (эмиссарами) из Палестины. В нем приняли участие группы из европейского движения «Нецах» и другие близкие к нему группы с другими названиями, такие как «Хабоним» из Англии и «Сине-белые» из Австрии. Там были группы из Чехословакии, Трансильвании, Югославии, Латвии и Литвы. Позже все они стали хабоним. Это была интересная встреча еврейской молодежи разных культур, но с похожими идеалами. Многие из лекторов были эмиссарами из Палестины, среди них я особенно вспоминаю Элика Шомрони из Афикима и Лази Галили тоже оттуда. Но, по-моему, центральной и самой заметной фигурой на съезде был Берл Каценельсон, известный лидер рабочей партии в Палестине. Он был человеком небольшого роста с вьющимися седыми волосами и проницательными, умными глазами. Он очаровал нас, и я вспоминаю, что он не особенно задерживался на проблемах рабочей партии в Палестине, а больше говорил о взрослеющей еврейской молодежи в диаспоре. В конце встречи его спросили об отношениях между парнями и девушками, и он заметил, что это правда, что молодым людям трудно находить правильные решения в их сексуальных отношениях, но и взрослые, в том числе и он сам, не знают всех ответов.
Я был очень доволен своей латвийской группой Херцлия на съезде. Например, до нашего отъезда из Риги я предложил, чтобы мы посетили Вену и Варшаву по пути на съезд, и Прагу на обратном пути. Чтобы на все хватило денег, мы решили внести в общий котел все, что удастся получить дома, и потом тратить сообща содержание котла. Этому примеру последовали другие латвийские группы.
Я вспоминаю свои годы работы с отрядом Херцлия как один из лучших периодов своей жизни. Мне нравилась вся моя «братва», и я их живо помню. Дики – толстый, гимнаст, умный и ответственный. Лейбеле – сильный мужчина из района Москач, даже хулиганы-гои боялись его. Томчик – с большим чувством юмора, справедливый и практичный, его старшая сестра находилась уже в Палестине, была членом Кфар Гилади. Симпатичная, кудрявая, усердная во всем, что делала, Брейндл была тоже из Москача. Мулка и Яка были лучшими друзьями. Они были абсолютно разными. Мулка – высокий, крепкий и атлетичный, сильная личность. Яка – хилый блондин, хороший пианист, никогда не отлынивающий от трудной работы. Хеми был чувствительным мальчиком. Фейгеле – доброй. Мулка Левин выглядел, как маленький мальчик, но обладал острым, как бритва, умом. И были другие. В общем, хорошая «шайка».
Я еще раз отвлекусь от своего рассказа и скоро вернусь к нему.
После того, как я иммигрировал в Эрец Исроэл, для евреев Латвии наступили трудные годы. С началом Второй мировой войны Советский Союз захватил Латвию (что было предусмотрено пактом с нацистской Германией). Это было тяжелое время для евреев, но оно длилось недолго. Немцы напали на СССР и захватили балтийские страны. Евреи бежали на восток России, а те, кто не сделал этого своевременно, были уничтожены в Холокосте.
Часть моих скаутов из Херцлии сумела добраться до Палестины до начала войны, но многие оказались далеко от Латвии в восточной России или центральной Азии. Сам я оказался в Палестине за полтора года до начала войны. Мы в Палестине узнали о судьбе наших братьев в балтийских странах только после окончания войны.
Среди тех евреев, которые бежали на восток, было много членов Нецаха. Они старались поддерживать связь друг с другом, и им удалось со временем разыскать многих в городах азиатских республик Советского Союза. Когда война закончилась, они стали искать возможности уехать в Палестину. Самой подходящей казалась граница с Польшей, и, действительно, поначалу их попытки были успешными. Со временем был налажен контакт с членами Брихи (молодыми людьми, специально посланными из Израиля помогать евреям добираться в средиземноморские порты, или солдатами Еврейской бригады, которым еврейское подполье приказало заниматься этим делом). Мулка и Яка были среди тех, кто устраивал переход границы. Для этого им нужно было много денег. Мулка добрался до Италии, встретился там со шлихим из Израиля и попросил о помощи. Когда его попросили подтвердить свою личность, он дал им мое имя. Я был взволнован и счастлив услышать о нем, и умолял шлихим сделать для него все, что они могут. Он получил деньги, и этот смелый парень вернулся на польскую границу, чтобы продолжать работу. Как это случается в таких делах, советские власти раскрыли их план, и все были арестованы. Мулка и Яка оказались в лагере. Сильный Мулка заболел и умер в лагере. Слабый физически Яка выжил и через несколько лет, в конце концов, добрался до Израиля через Польшу.
Яка долгие годы работал со мной в Нативе (путь, дорога – подпольная еврейская организация, помогавшая советским евреям добираться до Израиля). Соединяя возможности с осторожностью, он собирал информацию о состоянии восточно-европейского еврейства и борьбе активистов за алию из Советского Союза. Он также помогал тем, кто на Западе работал для Натива, кто пытался заручиться поддержкой людей и правительств в сборе средств для работы на востоке, или помогал «открыть двери» восточных государств, чтобы евреи через них могли уехать. Еще надо было попытаться освободить тех евреев, которые были заключены в лагеря за принадлежность к сионизму. Яка также участвовал в усовершенствовании программ радиостанций, вещавших на восточно-европейские страны. Еще в молодом возрасте он скончался от болезни сердца. В последний год своей жизни он опубликовал книгу о своем друге Мулке, который был самой деятельной фигурой в операции «прокрадемся через польскую границу». Книга вышла в свет незадолго до Якиной смерти. Часто мы с Якой вспоминали былые дни в отряде Херцлия. Он однажды подсчитал, что около двадцати членов группы добрались до Израиля.
Теперь я вернусь к тому, на чем остановился….
Еще до того, как мы отправились в лагерь в Чехословакии, я был выбран руководителем рижского легиона, самого большого в латвийском движении. Думаю, что я не очень заважничал. У меня теперь было больше контактов с руководителями движения в Латвии, но, кроме Ханана, на самом деле я не сблизился ни с одним из них, включая Рафаэля Баша, главной фигуры латвийского движения. Я же оставался своего рода аутсайдером.
В моей новой работе я познакомился с разными тренировочными группами, ожидающими алии. До этого времени я посетил только одну из них, и это была тренировочная сельскохозяйственная ферма в нескольких десятках километров от Риги. Я взял с собой свой отряд Херцлию. Большое впечатление на нас произвело то, как молодые мужчины и женщины выполняли разные виды сельскохозяйственных работ. Они работали с лошадями, пахали поля, доили коров, разбрасывали солому и убирали навоз. Осенью они собирали урожай. Среди этих новых фермеров я встретил Моше Нира, Хаю Нир, Ямиму Рибек и… Бебу Левин (вы помните ее, красивую девочку в лагере под Ригой?)
Эта ферма была единственной в Латвии для сельскохозяйственной подготовки. Большинство взрослых членов движения, ожидающих алии, жили в квартирах в разных городах, и они трудились, чтобы заработать на жизнь. Те, кто раньше занимался тяжелым физическим трудом, легче привыкали к условиям на сельскохозяйственной тренировочной ферме. Тем же, кто попадал туда прямо со школьной скамьи, приходилось труднее. Условия жизни в общежитиях были тоже трудными; питание – не как дома у мамы. Однако, благодаря духу коллективизма и работе в движении, было достигнуто почти невозможное, все держались хорошо.
Больше всего хавейрим угнетало время, когда совсем не было алии, или ее было совсем мало. Временами правление мандата лимитировала иммиграцию больше обычного, и сертификаты на алию были редкими. Из-за этого ветеранам приходилось ждать подолгу и делить свое жилье с другими, что вело ко всякого рода сложностям, особенно потому, что они не знали, как долго такая ситуация продлится. С другой стороны, когда поступало достаточно сертификатов, все радовались и были в приподнятом настроении.
Время летело, и после шести лет ожидания пришла моя очередь на алию. Я получил немного денег, чтобы купить одежду. Я навестил мою сестру и друзей в Таллинне и отправился кружным путем в Палестину. Кружным, потому что лидеры движения, которые встречались со мной в Вене, хотели, чтобы я задержался там и поработал какое-то время в движении. Между двумя мировыми войнами Вена была одним из самых важных центров сосредоточения действия и духа того времени. До недавнего времени во главе страны была воинствующая социал-демократическая партия, поддерживаемая сильным профсоюзом. Теперь страна была в руках реакционных элементов, которые, в конце концов, договорились о передаче Австрии нацистской Германии. Незадолго до того, как я приехал туда, сила была в руках маленького диктатора Дольфуса. О его режиме говорили – «диктатура растаяла из-за неспособности и смешалась с венским легкомыслием».
Характер движения в Вене отличался от латвийского. Главным интересом для всех были идеологические и интеллектуальные дискуссии. Я чувствовал, что там было слишком много разговоров. Когда я сказал об этом лидерам, они ответили, что потому-то они и пригласили меня.
Я жил в очень приятном районе Вены с очень любезной семьей сионистов. Члены семьи Фрейлих, будучи участниками движения, не теряя времени, один за другим совершили алию. Старший сын устроился в Эйн Геве, его младший брат тоже был там какое-то время, но потом переехал в Тель-Авив и был успешным театральным режиссером (он взял имя Ронен). Мне нравилось жить с ними в Вене. В то же время, я приложил много усилий для оживления движения в Вене и в лесах на холмах над городом. Время летело быстро, и вот однажды я сел в поезд на Триест на берегу Адриатического моря, где купил билет на пароход до Хайфы.
Красивая Вена, богатая своими культурными и художественными заведениями, была только в нескольких месяцах от аншлюса с нацистской Германией, но очень многие из 200.000 евреев, живущих в ней, не чувствовали приближающейся опасности. Многие думали, что Шушниг как-нибудь договорится с Гитлером.
В поезде у меня было много времени для размышлений. Чем дальше мы отъезжали, тем быстрее из памяти выветривалось прошлое. С ранней юности поезда переносили меня от одной известной станции жизни к другой, неизвестной. В этом поезде, идущем до Триеста, я думал о станциях не позади меня, а о той, которая впереди, о моем будущем. Я пытался представить, что меня ожидает. Я знал, что должен присоединиться к Гарин Хахшара (ядро для основания нового кибуца), пунктом сбора которого был кибуц Афиким. Этот кибуц, основанный русскими членами движения, считался большим достижением. Я был доволен, что начну свою жизнь в Палестине в нем.
Когда подошло время садиться на пароход, я был очень взволнован и близок к эйфории. То, что я чувствовал в то время, было, возможно, похоже на чувства многих молодых членов движения. Я знал, что не все было радужным ни в ишуве (еврейское поселение в Палестине), ни в рабочем движении, ни в сельскохозяйственных поселениях. Я знал, что существуют трудности в процессе абсорбции людей в кибуцах, что люди, бывшие активными лидерами в движении, иногда покидают кибуцы. Я об этом слышал, но я не волновался и не боялся того, что ждало меня в Палестине.
Когда я пишу эти строки и вспоминаю, как мы жаловались шлихим, что они рисуют слишком радужную картину происходящего в Палестине и не готовят к трудностям, ожидающим нас там. Один из них тогда ответил: «Вы слышите только то, что хотите услышать. Вы глухи к критике, если слышите ее». Он был прав. Во всяком случае, я стоял на палубе парохода, полный энтузиазма и оптимизма.
На пароходе я встретился с двумя парами олим (иммигрантов), которые были членами нашего движения из Югославии. Я не знаю, как мы признали друг друга, мы ведь не носили какую-то отличительную одежду, но все же что-то есть в членах молодежного движения, что отличает их и дает возможность узнать друг друга. Меир и Ривка Поликан и Това и Ицхак Левингер планировали присоединиться к другим югославским иммигрантам, которых поселили в Афикиме. Я говорю о них потому, что через несколько лет Меир и Ривка вступили в англо-балтийский кибуц, одним из основателей которого я был. Това Левингер была старшей сестрой Мириам Шалев, которая прошла алию позже и присоединилась к нашему кибуцу в Беньямине. Я не спросил югославских друзей, как они себя чувствовали, но мне показалось, что они были как-то напряжены.
Я был полон любопытства и уверенности, когда я сошел с парохода в Хайфе и сделал мои первые шаги на земле Страны Израиля.
Вместе с югославскими спутниками мы поехали в центр абсорбции в Бат-Галим, пригород Хайфы. Нас держали там, пока мы не прошли медицинское освидетельствование, и нам сделали несколько прививок. Даже это не обескуражило меня. Там нас нашел Элик Шомрони, который забрал нас в Афиким. Элик сказал мне, что знает о желании югославов поселиться в Афикиме, но у него было чувство, что я предпочел бы поехать в Эйн Гев, молодой кибуц на восточном берегу Ям Киннерета (Галилейского моря). Элик был прав; я этого хотел. Мой первый вопрос был: «Сколько членов Гарина уже прибыли в Афиким?»
По-моему, дорога из Хайфы в Афиким казалась сном. Был зимний сезон, а поля на холмах зеленели. На наше счастье стоял солнечный день. С тех пор я ездил из Хайфы в Тиберию и Афиким десятки раз, но я помню тот первый раз и объяснения Элика, как будто это было вчера. Когда Хайфа осталась позади, мы подъехали к Ягуру, самому большому кибуцу в то время, потом проехали Шейх Абрейк в направлении Назарета. С холмов мы видели дыхание долины. Мы проехали через Назарет, самый большой арабский город в регионе, с его старыми церквями, и направились в Тиберию. Когда мы были недалеко от Тиберии, Элик, который, не останавливаясь, давал разъяснения, сказал, что скоро мы увидим Кинерет. В течение всей поездки я был поражен пейзажами, но когда я увидел Кинерет, это было что-то особенное, выдающееся. В движении мы читали о Кинерете, пели о Киннерете, мечтали о нем. Перед нами открылся фантастический по своей красоте вид. Темно-синяя вода внизу со стеной Голанских высот за ней и Тиберия, обнимающая берег рядом с нами, и дорога, извивающаяся вниз по склону в сторону города.
Старая Тиберия с ее строениями из серо-черного камня тоже произвела на нас впечатление. Мы продолжали наш путь на юг вдоль озера, проехали мошаву (деревню) Кинерет, потом Квуцат Кинерет. По мосту мы переехали на другой берег реки Иордан недалеко от того места, где Иордан отворачивает от Кинерета. Все это было абсолютно новым для меня, но я почему-то чувствовал, что я узнаю все. Не доезжая немного до Цемаха, не дружественного тогда арабского города, дорога повернула на юг и пошла вдоль долины. Параллельно дороге шел железнодорожный путь «Эмек» (от Цемаха до Хайфы). По обеим сторонам дороги были яркие зеленые поля алфалфы и клевера, банановые деревья и грейпфрутовые сады. Посреди долины мы повернули прямо в Афиким, мою первую остановку в Стране Израиля.